– Долго ли ещё там? Ужинать пора. Живы вы там?

– Живы-живы, идём уже, – отозвалась баба Уля и засмеялась, – И правда засиделись мы, вон дед нас уже потерял, ополаскивайся, да пойдём.

Игоша

Снег скрипел под валенками хрустко и весело. Яркий свет рогатого, молодого месяца, повисшего над избами, освещал сугробы голубоватым, таинственным сиянием. Катя с бабой Улей возвращались домой с вечерних посиделок. Собирались нынче старушки-подружки у Егоровны, вязали, пили чай с мёдом, заваренный на летних душистых травах, что хранили в себе кусочек лета и солнца, баяли о том о сём, вспоминали былое, обсуждали что где произошло.

– Бабуль, – Катя бодро шагала по переулку, – А я вот не поняла, про кого это говорила баба Нюра, про младенца какого-то мёртвого?

– А ты всё-таки и услышала? Вроде с котёнком играла? – хитро прищурившись, улыбнулась краешком губ баба Уля.

– Ну как слышала, – протянула Катя, – Баба Нюра шёпотом чего-то там говорила.

– Ну коль уж услышала, что с тобой делать, расскажу, а то поди не уснёшь теперь, до дома нам ещё есть время – ответила бабушка.

– Бывало раньше, что ребёнок раньше срока рождался, оно и теперь бывает, конечно, да ведь теперь таких деток выхаживают в этих… енкубаторах, а тогда в печь тёплую клали, чтобы в тепле, значит, дорастало дитё. Ну иные выживали, а иные нет. А то и сразу мёртвый рождался. И крестить не успевали младенца.

Баба Уля помолчала:

– А то без мужа рожала девка, редко такое случалось, но бывало, и чтобы позор свой скрыть, сама своё дитя и губила. Хоронили младенцев тех то в саду, то в подполье, то близ избы. А из деток этих некрещёных, убитых иль проклятых матерями своими, получались Игоши и дальше жили в доме невидимо, подле матери своей. Игоши – они озорники, вытворяют всякое, молоко разольют, посуду разобьют, жильцов пугают, по полу скребут, ставнями хлопают, ребятишек щипают, ночами плачут.

Чтобы не сильно они озоровали, домашние ставили им на стол тарелку отдельную и ложку, даже место своё отводили, чтобы не проказничали они, боялись потому что. А иные Игоши в лесу обитали, в поле. Вот у нас-то ведь в Выселковом Логу тоже огоньки блуждают, а это души таких младенцев. Подлетят эти огоньки к человеку, кружат вокруг, и плачут тонкими голосками, просят их с собой домой забрать. Да только ни в коем случае нельзя им согласием отвечать, иначе поселится Игоша в избе и несдобровать никому.

– Баба, а как он выглядит?

– Да тот же младенец, только без рук и без ног.

– Вот ужас-то.

– А то. Не приведи Бог. Вот ведь с бабой одной в нашей деревне так и вышло. Про неё Нюра и баяла.

Было это давно, когда Первая Мировая шла. Муж у бабы ушёл на войну, а она согрешила с кем-то, да и дитя понесла. От мужа у ей трое ребятишек уж было. А тут четвёртый. Долго она скрывала, живот утягивала, да в деревне разве от кого что утаишь! Хотя она не признавалась, отвечала всем, что поправилась, мол. И вот родила она мальчика.

И ведь что удумала, мало того, что мужу изменила, так страшнее того грех она на душу взяла, задушила она того младенчика, и похоронила в подполье, в самом тёмном углу, чтобы никто не увидел, как она это сделала. Думала баба, что всё закончилось, а оно только началось.

Стал тот младенчик несчастный Игошей, по ночам по избе бродит, бабе той является, а днём проказничает. Время сколь прошло не знаю, но вот и муж домой вернулся. Стал замечать, что неладно в избе. То одно, то другое. А однажды ночью проснулся он от плача, сел на печи, осмотрелся, а в лунном свете на лавке сидит кто-то – махонький, будто свёрточек какой.

– Ты кто? – спрашивает.

А в ответ голосочек тоненький:

– Сыночек… Сыночек…

Да и пропал.

Смекнул тут мужик, что жена виновата. Наутро допрос ей устроил, та не сразу, но сдалась, всё выложила мужу, повинилась. Говорят, чуть было не убил он её за двойной грех. Да былого не вернуть. Стали жить дальше.

А как жить, если Игошка в доме постоянно? Дети стали реветь, кусает их кто-то невидимый и злой. Чего только баба та не делала, и в церкви покаялась, и младенчика того на погосте захоронила, да не было ей покоя. Не покидал Игошка их дом.

Так и уехали они, не выдержав, из нашей деревни, говорят на Смоленщину куда-то подались. Не знаю только помогло ли им это и оставил ли их Игоша. В доме том после никто не селился, долго он пустой стоял, потом обветшал, и в один день упал. И по сей день там земля пустая.

– Гляди-ко, дошли мы уже, давай, снег с валенок обметай, да смотри, деду не сказывай, что я тебе про Игошу-то поведала, а то заругается.

Зелёные Святки или ночь на Ивана Купалу

– Ульяна, дома ль? – со двора послышался голос Егоровны.

– Дома, дома – отозвалась баба Уля, – Тут я, в хлеву.

Вытирая руки о передник, бабушка показалась на пороге. Егоровна бодро зашагала навстречу:

– Я вот зачем к тебе, закрутку не дашь ли мне? Огурцы взялась на зиму солить, уже и рассолом залила и крышки достала – батюшки! А закрутки-то нет в шкафу! Ума не приложу, куда дела?

– Дам, конечно, идём в дом, мне пока без надобности, мы с Катюшкой вчера помидоров намариновали.

– Здравствуйте! – поздоровалась Катя, сидевшая на крылечке и чесавшая пса Акбая, разомлевшего на полуденном солнце.

– Здравствуй, миленька! – старушки прошли в дом и скрылись за занавеской, повешенной на двери от комаров да назойливых мух.

Вскоре Егоровна вышла с закруткой в руках и скорёхонько надев на ноги калоши, побежала к себе, а то рассол стынет, сказала она.

– Вечером закрутку верну, а тебе, доча груш принесу, – крикнула она уже из ворот Кате.

Груши у Егоровны были знатные, сын какой-то особый сорт привёз ей с юга, но вызревали плоды и в нашей широте, да ещё какие – мясистые, сладкие, крупные. Вопьёшься зубами в крупинчатую мякоть, а липкий сок так и брызнет во все стороны, ух, вкуснотища!

Вечером Егоровна пришла, когда дед Семён, баба Уля и Катя уже отдыхали после дневных трудов, и принесла, как и обещала, целую тарелку жёлтых груш. Устроившись на скамейке под окнами, шумно вздохнула и поведала о своих хлопотах с огурцами, баба Уля поделилась с Егоровной своими переживаниями о капустнице, мол зола не берёт уже их, гусеницы пошли не те, что раньше, поговорили о чём-то ещё.

Дед присел рядом на отполированном временем пне, достал из кармана рубахи пачку, закурил. Катя, закутавшись в бабулин вельветовый халат, ела груши.

Смеркалось. Кругом разлилась приятная прохлада, над избой повисла тяжёлая медовая луна, округлившаяся и чуть ли не касающаяся печной трубы на крыше.

– Ишь чо, луна -то какая нынче, – сказала баба Уля, – Полнолунье. Да какая огромная.

– Да, – ответила Егоровна, – В такую ночь-то на Русальной неделе и повстречалась Марья с русалками.

Катя замерла в предвкушении новой истории, в такой обстановке слушать о загадочном и неизведанном было куда страшнее, чем в избе. Катя любила эти рассказы, бабуля с дедом называли их быличками иль бывальщинами.

– В такие ночи заложные по земле ходят, – согласилась с Егоровной баба Уля.

– Бабуль, а кто это – заложные? – спросила Катя.

– А те, кто не отжил свою жизнь как положено, раньше срока назначенного ушёл. Вот и вынуждены они свой срок земной доживать, по земле бродить, не находит их душа покоя до того времени. А как заканчивается Русальная-то неделя, уходят заложные кто-куда. Одни русалки на дно прячутся, до следующего года, другие, у кого срок земной вышел и свободны они стали, те в свою могилу, аль просто в землю на кладбище уходят. У каждого своя участь.

– Бабуль, а кто эта Марья?

– Марья-то? – ответила за бабу Улю Егоровна, – Да в деревне у нас жила, теперь уж не стало её, много лет ей